Лев Мей -несвоевременный поэт -

Вечер-эллегия

25 февраля 2022 года исполняется 200 лет со дня рождения Л. Мея, поэта и переводчика, драматурга, самого яркого поэта послепушкинской и послелермонтовской эпохи в русской литературе – Льва Александровича Мея. Давайте узнаем, что же писал поэт и почему его назвали несвоевременным. И послушаем его поэзию, чтобы сделать собственные выводы.

Век поэта по продолжительности был сродни пушкинскому, и совершил он за эти годы достаточно много, чтобы имя поэта сохранилось в истории русской литературы. И потому не в полной степени можно согласиться с мнением хорошо знавшего Льва Мея, его современника, русского писателя Николая Семеновича Лескова, который в своих воспоминаниях «Смех и горе» отметил: «Литературная судьба Л. А. Мея не была счастливой. Поэт интересный, оригинальный, он, тем не менее, не был оценен по достоинству своими современниками и скоро после своей смерти был забыт ими». Вот уж действительно, несвоевременным оказался талант Мея.

Воспитывался Мей в старомосковском доме бабушки по материнской линии. Отец рано умер, и с этим кончилось благополучие семьи. Льва определили в Московский дворянский институт, откуда за выдающиеся успехи его перевели в знаменитый Царскосельский лицей. Это уже не было то прогрессивное заведение, в котором учился Пушкин, и всё же дух великого поэта витал где-то под потолками царскосельских коридоров и аудиторий. Лицей он окончил в 1841 году и, вернувшись в Москву, поступил на службу в канцелярию московского военного генерал-губернатора, а уже 30 января 1849 года вышел в отставку. Его первое опубликованное стихотворение датировано 1840 годом, и сразу же выявило в нем тонкого лирика.

Московский период жизни Мея был очень важным в его идейном и художественном становлении. «Москва входила тогда в ту эпоху возбужденности умственных интересов, — напишет Герцен в «Былом и думах», — когда литературные вопросы, за невозможностью политических, становятся вопросами жизни». К тому времени весьма обострились взаимоотношения между славянофилами и «западниками». Казалось бы, что российский немец должен был сделать выбор в сторону последних, но он оказался в стане «славян», хотя и не в рядах его активных борцов.

В эту пору Мей постоянно бывает у русского историка и публициста Михаила Петровича Погодина. Здесь собирались виднейшие московские славянофилы; здесь организовалась «молодая редакция» «учёно-литературного» журнала «Москвитянин», редактором отделов русской и иностранной словесности которого чуть позднее стал Лев Александрович Мей.

В эти же годы происходит сближение Льва Мея с драматургами и писателями круга великого русского драматурга Александра Николаевича Островского. А затем лидерство в этом кружке перешло к поэту Аполлону Григорьеву. В этом обществе, по воспоминаниям современников, «на первом плане и видном месте стояла русская народная песня», а Аполлон Григорьев станет ближайшим другом Мея вплоть до самой его смерти.

Биографы Мея отмечают, что в московский период жизни он редко выступает в печати. В основном в эти годы публиковался любовный цикл стихотворений, посвященных Софье Григорьевне Полянской (1821-1889). Вот одно из них:

Когда ты, склонясь над роялью,

До клавишей звонких небрежно

Дотронешься ручкою нежной,

И взор твой нальется печалью.

И тихие, тихие звуки

Мне на душу канут, что слезы,

Волшебны, как девичьи грезы,

Печальны, как слово разлуки, …

Весной 1850 года Софья Григорьевна стала его женой. Тогда же увидел свет его первый поэтический сборник. Но этот сборник не принес ни известности, ни материальных выгод

Однако поэт не впадает в отчаяние, и не предается разгулу, как пишут некоторые его современники. Он усердно изучает историю, русские летописи, древнюю литературу и фольклор, совершенствуется в знании языков, занимается переводами (Мей владел греческим, латинским, древнееврейским, французским, немецким, английским, итальянским и польским языками, переводил с украинского, белорусского и чешского).

В 1849 году в журнале «Москвитянине» была опубликована его стихотворная драма «Царская невеста», которая тогда же была поставлена в Москве, а годом позже — в Петербурге.

Петр Петрович Семенов (Тянь-Шанский (1827-1914) оставил после себя 4 тома обширных мемуаров. В томе 1 («Детство и юность, 1827-1855») ученый подробно рассказывает о кружке Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского, который в московский период своей жизни часто посещал Лев Мей: «К нему принадлежали не только некоторые молодые ученые, но и начинавшие литературную деятельность молодые литераторы, как, например, лицейские товарищи Данилевского: Салтыков (Щедрин) и Мей, Ф. М. Достоевский, Дм. В. Григорович, Ал. Ник. Плещеев, Аполлон и Валериан Майковы и др. … главным местом и временем нашего общения были определенные дни (пятницы), в которые мы собирались у одного из лицейских товарищей брата и Данилевского — Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского. Там мы и перезнакомились с кружком петербургской интеллигентной молодежи того времени, в среде которой я более других знал из пострадавших в истории Петрашевского-Спешнева, двух Дебу, Дурова, Пальма, Кашкина и избегших их участи — Д. В. Григоровича, А. М. Жемчужникова, двух Майковых. Е. И. Ламанского, Беклемишева, двух Мордвиновых, Владимира Милютина, Панаева и др. Все эти лица охотно посещали гостеприимного Петрашевского главным образом потому, что он имел собственный дом и возможность устраивать подобные очень интересные для нас вечера» – круг, в котором вращался Лев Мей.

А позднее, в 1853 году, в поисках лучшей доли Лев Мей с женой переезжает вслед за своим другом Аполлоном Григорьевым в Петербург.

В Петербурге…

Первые годы петербургской жизни ознаменовались тяжелым материальным положением Мея. К тому же он не отличался бытовой практичностью. Вот что пишет по этому поводу литературный критик, журналист и фактический руководитель журнала «Светоч», в котором часто печатался Лев Мей, Александр Петрович Милюков в своих воспоминаниях «Литературные встречи и знакомства» (1890 год):

«В жизни Л.А. Мей был очень непрактичным. Деньги, получаемые за сочинения, тратил он без всякого расчета: у него водились иногда изысканные гастрономические лакомства, и в то же время недоставало самого необходимого в хозяйстве. Однажды, например, захотелось ему устриц, а в наличности было всего три рубля. Не задумываясь нисколько, он взял извозчика, поехал в Милютины лавки, купил устриц, вина и возвратился буквально без гроша, между тем как в доме не оказалось ни куска хлеба».

Житейские перипетии Льва Мея не раз становились источниками анекдотов. Их пересказывали в салонах и на литературных собраниях, о них писали в своих воспоминаниях многие товарищи и современники Льва Александровича. Впрочем, мы не видим в этом ничего необычного. Разве мало анекдотов сопровождали бурную жизнь Александра Сергеевича Пушкина, Владимира Маяковского или Сергея Есенина?

Вот какой случай приводит упомянутый выше Александр Милюков.

«У Григорьева было много общего с Меем… Нередко они занимали друг у друга деньги, если кошелек не был одинаково пуст у того и другого. Однажды произошла вот какая сцена. Мей в минуту одного из своих денежных кризисов вышел из дому с намерением перехватить рубль-другой у Григорьева, но оказалось, что и Григорьев в это самое время был в таком же точно печальном положении и отправился с такой же целью к Мею. Они встретились на Невском проспекте.

Неблаговидную роль в судьбе Льва Мея сыграл меценатствующий богач граф Кушелев-Безбородко. Ближайшее его окружение составляли писатели и музыканты далеко не первого десятка, а также различного рода прихлебатели. Граф поначалу оказывал Мею особое внимание. Так, один из современников вспоминал:

«Мей был частым гостем в доме графа Кушелева-Безбородко, где, как обычно, вино лилось рекой. Лев Александрович Мей безудержно тонул в этом море разливанном и однажды за уставленным бутылками и графинами за столом произнес самобичующий экспромт:

Графы и графини,

Счастье вам во всем,

Мне же лишь в графине,

И притом в большом.

Экспромт вызвал одобрительный смех участников застолья, и снова зазвенели хрустальные фужеры и рюмки. О горьком признании поэта в своем пагубном пристрастии к алкоголю никто и не задумался…»

Между Пушкиным и Островским

Опубликованная в 1850-х годах драма «Царская невеста» появилась в пору упадка русской исторической драматургии. Это было время между Пушкиным и Островским, когда в годы политической реакции исторической темой завладели драматурги так называемой «ложно-величавой» школы Нестора Кукольника, идеолога «третьего сословия» Николая Полевого и Рафаила. Зотова. Их ура-патриотические произведения, где «народ» появлялся на сцене лишь для прославления и утверждения монархической власти, заполнили русскую сцену.

Драма Мея «Царская невеста» как бы открывала русскую тему в поэзии Мея. Тогда же появились стихи «Запевка»:

Ох, пора тебе на волю, песня русская,

Благовестная, победная раздольная,

Погородная, посельная, попольная,

Непогодою-невзгодою повитая,

Во крови, в слезах крещеная, омытая!..

Аполлон Григорьев по поводу этих стихов сказал, что они сильнее народных стихов Михаила Юрьевича Лермонтова.

А «Царская невеста» была настолько хороша, что спустя почти полвека композитор Николай Римский-Корсаков сам разработал либретто по этой драме, причем с сохранением не только общего плана драмы, но и многих текстов из неё. Одновременно с «Царской невестой» и вслед за нею Мей пишет ряд стихотворений по мотивам народных поверий («Хозяин», «Русалка», «Вихорь» и др.), в основном трактующих любовную тему.

В произведениях Мея появляются исторические личности с их героическими характерами. («Песня про боярина Евпатия Коловрата», «Александр Невский» и др.). Но удальство и богатырский размах, которые он теперь подчеркивает в русском характере, связаны у него не с социальным протестом, а с патриотическим подвигом.

Эти же темы присутствуют и в его второй большой драме «Псковитянка». К сожалению, она прошла мимо внимания современной критики. Вот что сказал об этом Аполлон Григорьев в статье «Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой» (журнал «Время», 1861, № 4):

«Положим, что еще можно было нашей критике, занятой преимущественно такими «важными задачами» как казнь обломовщины и как доказательства ненародности Пушкина, не заметить небольшого поэтического рассказа: «Лес»; но как же было ни слова не сказать, ни худого, ни доброго, о такой серьёзной вещи как «Псковитянка» Л. Мея?.. Точно у нас такое огромное богатство драматических оригинальных произведений — да и вообще оригинальных произведений, что можно иногда молчать о них? Во-первых, и вообще-то молчать о каком бы то ни было честном и даровитом труде — чрезвычайно неприлично критике, а во-вторых, у нас это хуже чем неприлично: вредно…»

Отметим здесь, что журнал «Время», издававшийся братом Федора Михайловича Достоевского, Михаилом Достоевским, принадлежал к самым выдающимся литературным органам своего времени. Лев Мей, который с осени 1860 года был участником литературного кружка Федора Михайловича Достоев¬ского, уже с первых номеров журнала «Время» принимал в нем активное участие и часто печатался. В редакции журнала Мей часто встречается с Федором Достоевским.

Лакмусовая бумажка интеллигентности

Отношения Льва Мея к литературным товарищам всех национальностей были всегда приязненные: он радовался всякому успеху начинающего писателя и не любил обличительной критики в журналах даже на людей не сочувственного ему направления. В литературных спорах он редко принимал участие и при этом обыкновенно старался найти хорошую сторону в том, против кого высказывались резкие обвинения.

В воспоминаниях Тараса Григорьевича Шевченко есть такая запись.

«16 апреля 1858 года.

Вечером Мей прислал мне тот самый «Весенний вечер», который я поутру записал для Галагана, в русском переводе собственного изделия. Спасибо ему».

Наряду с дружелюбностью, Лев Александрович Мей, как все настоящие русские интеллигенты, был чужд антисемитских настроений. Характерный случай рассказывает Александр Милюков в своих воспоминаниях «Литературные встречи и знакомства». В журнале «Светоч» печаталась повесть Льва Мея «Батя». Уже был набран почти весь текст, как наборщик спьяну сжег в печи окончание рукописи. Пришлось срочно бежать на квартиру Мея. «Он сидел за письменным столом, на котором, кроме книг и бумаг, стояла бутылка красного вина и сладкий кондитерский пирог. Он лакомился им и, запивая вином, писал какое-то стихотворение на библейскую тему. Я объяснил ему неприятный случай с его повестью, передал взятую мною из типографии корректуру всего набора и просил,… написать вновь окончание и притом, не откладывая до другого дня, чтобы не задержать выхода книжки журнала.

— Три страницы, разбойник, истребил! — сказал Мей, просмотрев корректуру и уцелевшую часть оригинала. — Я теперь весь ушел в еврейский мотив, не знаю, наладится ли повесть.

— Что делать? Перейдите как-нибудь с сионских высот в русскую деревню.

— Попробую… Только вот устриц бы да бутылку шампанского…

— Что же русского в шампанском и устрицах?

— На все мотивы вдохновляют.

— Если так, сейчас же пошлем.

— Отлично, батенька… Мы выпьем, а я сейчас и «Батю» закончу».

О преемственности в литературе

В последнее время материальное положение его значительно улучшилось: жена начала удачно издавать журнал «Модный магазин», это принесло в дом определенный достаток, и Лев Александрович мог посвятить себя поэзии, не прибегая к обязательной работе в журналах. Он снимал большую хорошо меблированную квартиру. На его стихи писали музыку такие известные композиторы, как Милий Балакирев «(Как наладили: дурак»; «Запевка»), Модест Мусоргский («Еврейская песня»; «По грибы»; «Гопак»; «Детская песенка»); Петр Чайковский («Канарейка»; «Я с нею никогда не говорил»; «Как наладили: дурак»; «Зачем»); Цезарь Кюи («Лидушка»); Н. А. Римский-Корсаков («Колыбельная»; «1-я еврейская песня»; «2-я еврейская песня»; «Песня песней»); С. В. Рахманинов («Они отвечали»).

Особенно популярным у русской и западной (в том числе и в США) публики считается, пожалуй, романс «Нет, только тот, кто знал» Петра Ильича Чайковского на стихи Льва Мея:

Нет, только тот, кто знал свиданья жажду,

Поймёт, как я страдал и как я стражду!

Гляжу я вдаль… нет сил, тускнеет око…

Ах, кто меня любил и знал — далеко!

Стихи этого романса являются переводом песни, которую поют два персонажа из романа Иоганна Вольфганга фон Гёте «Ученические годы Вильгельма Мейстера».

А самым знаменитым вот уже более 100 лет был и остается романс тех же авторов «Хотел бы в единое слово…»

Хотел бы в единое слово Я слить мою грусть и печаль И бросить то слово на ветер, Чтоб ветер унес его вдаль.

И пусть бы то слово печали По ветру к тебе донеслось, И пусть бы всегда и повсюду Оно тебе в сердце лилось!

Как грустно после прослушивания таких музыкальных шедевров читать отзыв русского литературного критика, историка литературы и издателя Семёна Афанасьевича Венгерова: по его мнению, поэт Лев Мей «ничем не волнуется и потому других волновать не может. У него нет ни глубины настроения, ни способности отзываться на непосредственные впечатления жизни». Не потому ли так жестко сказано, что Лев Мей значительно опередил своё время?!

Стихи и песни Льва Мея выходили во множестве сборников. Сборники его произведений представлены в библиотеках Петра Ильича Чайковского, Федора Михайловича Достоевского, Антона Павловича Чехова и других выдающихся людей российской культуры.

И тут у меня возникает одна мысль. С детских лет помним мы монолог Гаева из пьесы Антона Павловича Чехова «Вишневый сад»: «Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет …».

Писано это было в 1902 году. Но откуда взяться такому образу? Мы полагаем, что мимо внимания Антона Павловича Чехова не прошла ставшая к тому времени весьма известной книга довольно популярного в те годы писателя и педагога Александра Милюкова (1816-1897) «Литературные встречи и знакомства» (1890 год). В ней, кроме уже цитированных выше отрывков, шла речь о необычном шкафе в квартире Льва Мея:

« Мей, как я уже сказал, жил в то время, когда я с ним познакомился, на Никольской улице в угловом доме. Очень приличная квартира его в бельэтаже состояла из нескольких высоких светлых комнат. Большой, выходивший на две улицы кабинет его был довольно порядочно меблирован … Но самой ценной вещью в кабинете был, по-моему, шкаф, не потому, чтобы он сам по себе составлял изящную и дорогую мебель или чтобы в нем хранились какие-нибудь редкости и замечательные книги… Но шкаф этот был замечателен тем, что Мей сделал из него свой литературный альбом. Дело в том, что вся некрашеная внутренность его между верхними полками против дверцы и с боков исписана была прозой и стихами. Тут по просьбе хозяина все знакомые литераторы посвятили ему на память по нескольку строк, и под этими автографами видны были имена многих представителей нашей литературы сороковых и пятидесятых годов. По-видимому, владелец этого оригинального альбома очень дорожил им, потому что все написанное хорошо сохранилось: карандаш бережно покрыт был лаком, и я не видел ни одной стертой строки. Жалею, что я не догадался списать некоторых особенно любопытных посвящений…».

ВЕЧЕР ЭЛЛЕГИЯ

Лев Мей « Грушенька»